О моральном выборе
Василий Васильевич раньше не сидел в барах, только юношей однажды позволил себя затащить в кабак, надышался тем перегаром и дымом таким, словно все там уже и было готово взлететь на воздух, да и убедился в своём убеждении — ушёл, а друзей тех, оставленных за пивными кружками, больше не видел. Ведь такое развлечение — для тунеяндцев, и эту мысль он пронес через всю свою жизнь, сначала будучи просто Васькой, после — просто Чучкином, ещё погодя — Василь-Васильевичом. Вась-Вась — так его звала маленькая внучка, хлопая в свои розовенькие пухлые ручонки.
Василий Васильевич был рабочим, но он гордился этим, был подтянут и с крепким лицом, после смены на заводе шел не пропустить по кружечке (мужики уже даже и перестали его с собой звать), а на пробежку, даже когда вываливался редкий, но плотный и объёмный снег. А по утрам спешил встать где-то сбоку от книжного ларька и все пытаться вникнуть в сложные тексты — научные, о спасении их мира.
Вова — сын Василия — постоянно твердил о том, как это важно. Да что там, весь мир вокруг твердил, и даже мужики за кружками пойла, наверно, становились шибко умными для такого обсуждения, но Вова, он в Москве учился и в Европу ездил, он читал заумные статьи, сидя на кухне, и комментировал слова других умов. Умы твердили, что мир умирает, и все плохо, и Вова тоже об этом говорил: что-то о солнечных лучах, о влиянии на людей, о смертях целыми семьями, словно бы мертвы уже и районы, и города в той же Европе, и о том, что для спасения нужно создать чудо-лекарство. Для Василия Васильевича это было несколько странно, ведь он каждый день ходил по улицам, видел людей, работать всегда было кому, так какие здесь смерти, где весь ужас?
Но Вова был умным, и сыну Василий Васильевич верил.
И чаще всего Вова говорил про какого-то Артемьева — великого учёного, то ли химика, то ли физика, но он вот и должен был спасти родину. Газетные заголовки твердили о том, что молодой академик вот уже почти и добрался до открытия формулы этого спасения, мужики за станками понятливо кивали, что в этом поколении тоже есть свои гении, а Вова вслух рассуждал о встрече с этим парнем.
А Василь-Васильевич... Поставил кружку на столик, сморщившись. Пиво здесь даже и ощущалось более грязным, чем когда он резко мог себе позволить дома.
Три дня назад к нему приехал Вова. И ладно бы, с сыном, приучившего его в звонкам, он и так общался часто, но в этот раз с ним была Манютка — невестка морщилась, когда он так называл внучку, но Вова улыбался тепло и махал рукой, мол, пусть будет.
И после той смены Василий просто спешил домой, чтобы увидеть маленькую, услышать ее смех; было уже темно, но он знал, что внучка тоже ждёт их встречи, и ради этого ей могли простить один раз поздний отход ко сну. Василий просто спешил домой. Но там за поворотом лежал мужик. Предательский выпавший на днях снег! Из-за него, из-за толстых, тёплых пуховиков почти каждый казался именно что мужиком. А раз мужик лежит, да ещё и после рабочего времени, то, значится, принял лишнего на душу где-то в ближайшем баре, вот и валяется, отходит.
Нет, вообще-то Васильевич не такой. Он бегает каждый день и дамам двери открывает, даже если они в таких пуховиках, что не сразу опередишь, дама ли; он Вову ещё мальчиком учил, что важно быть внимательным к людям вокруг, ведь если их, людей, не останется, то кто же и тебе самому поможет? И внучку он к этому приучал, водил в местных собачий приют, подсказывал, как вести себя в разных ситуациях. Учил быть человеком.
И сейчас, заприметив это тело в пуховике, он и правда замер сначала. Потоптался на месте. Вызвать скорую бы, проверить бы. Но тогда этих докторов ещё ждать. А если потом ещё и объяснять все нужно будет? А если ещё вдруг и обвинят? Недавно вот Павлович тоже помог одному парню, а тот после кинулся рассказывать, что при нем ещё и тыщща была, а теперь нет, значит, Павлович сам ее и прибрал к рукам. И это снова разборки, ещё время... А у Василия дома Манютка маленькая, трет кулачками сонные глазки, но все равно у окна сидит, чтобы деда сразу заприметить.
И ее смех, ее заливчатое «Вась-Вась!» — все это заняло место в голове вместо сомнений. Она в широких объятиях деда просто тонула, но даже и маленькой она заставляла чувствовать так, словно это Василий тот, кто тонет — в нежности и счастье. Да, тот лежащий верно был просто пьяницей, о нем и думать больше не стоит.
А на утро весь мир вздрогнул. Вздрогнул Вова, а Василий глянул на сына и тоже вздрогнул. Молодое светило Артемьева нашли мёртвым. Сначала ограбленным, а после пролнжавшим в снегу до утра, пока хоть кто-то не сообщил о нем, выгуливая своего пса.
— Если бы мне попался тот, кто проходил мимо него, я бы в него плюнул, — по тону Вовы было понятно: нет, не только бы плюнул, но маленькие широкие глазки Манютки хлопали рядом, осознавали причину переполоха.
Василий Васильевич молча размешивал ложкой чай, но вскоре отложил это: боялся, что руки слишком сильно задрожат.
— И ведь буквально за нашим домом! Ты только представь, отец... Наверно, по твоему возвращению домой это и случилось.
Василий кивал и сам себе напоминал болванчика. Нет, это случилось чуть раньше того, как он оказался на том перекрестке.
Василий... Васильич сегодня впервые пошёл в бар, потому что чего-то ещё, что ему оставалось, он не видел. Весь мир гудел, собирались какие-то новые учёные советы, ведь оказалось, что всю свою открытую информацию про спасение мира этот Артемьев держал только в своей голове.
Весь мир вопил о теперь уже точно скорой смерти. А Васька ещё отпил мерзкого пива. Теперь только так.
